СТРОГАЯ ДЕВУШКА

Я искал в интернете что-то совсем другое, когда наткнулся на сайте о наркотиках на «отрывки из готовящейся к изданию» книги Ольги Жук. Оля — близкий мне человек, хоть мы уже давно и не виделись, поэтому отрывки я прочитал. А затем купил в Google и прочитал всё остальное.
Читаю я очень много, но вот уже лет десять как дал себе зарок не читать беллетристики. Не потому что, не нравится, а просто боюсь, что не хватит времени прочесть то, что надо успеть. До Олиной книги делал исключения только для Л. Толстого и Достоевского, чтения которых способно заменить наркотики и секс одновременно. Так что, «Строгая девушка» стала для меня исключением во многих смыслах.
Я причислил её книгу к беллетристике, вопреки, конечно же, литературоведческому пониманию этого слова, да и вообще вопреки. Официально это слово производят от французских «belles» и «lettres», что якобы переводится как «изящная словесность», я же, как и немногие другие, считаю, что слово происходит от латинских «belle» и «trista», что означает «прекрасная грусть».
Олина книга и есть прекрасная грусть.
Прекрасная грусть о любви.
О любви даже не христианской с её всепрощением, а скорее тантрической, в которой исчезает любая двойственность, деление на хорошее и плохое, добро и зло.
Есть только любовь и свидетель этой любви — автор.
Предисловия к книге, больше похожие на рецензии, написаны тоже с любовью, но вот бы поменьше клише. «Современная классика»!? Склонность соотечественников к пафосности и патетике раньше относил к свойствам «русской души», но вдруг осознал, что небогатый вокабуляр связан просто с оскудением русского языка, всепоглощающим невежеством, превращающим и его в очередную кальку с американской жизни.
Нет, не классика, конечно же, Олина книга.

Тем и хороша.
А классики, в свою очередь, хороши тем, что их больше не производят.
Кто-то из рецензентов-авторов предисловий сравнил книгу с ёлкой. Но если уж обращаться к геометрии, то мне она кажется больше похожей на атом или солнечную систему — в центре пылающий шар страсти по Майк и крутящиеся вокруг планеты-электроны — лица, города, обстоятельства, жизни и смерти. И, конечно, «Путешествие из Петербурга в Берлин» слишком линейно для этого содержания. Это именно движение по кругу: Петербург-Берлин-Петербург. И опять…
Ещё одну, уже настоящую рецензию, написал Виктор Резунков, посетовавший, тоже с любовью, что книгу «конечно, запретят». Однако, тираж в 500 экземпляров для России фактически уже равносилен запрещению.
Но всё это о любви, а теперь немного о книге…
Хвататься за клавиатуру меня побудило лишь одно слово, употребляемое автором, на мой взгляд, хоть и уместно, и согласно с контекстом, но всё же со слишком большой лёгкостью: «инициация». Инициация в наркотики, несмотря на весь Олин тантризм, не вмещается в меня, как та ёлка в багажник малолитражки.
Наркотики, безусловно, страшная вещь.
Пожалуй, страшнее них лишь борьба с наркоманией.
Я готов согласиться с тем, что борьба родителей с наркоманией их отпрысков в какой-то момент становилась столь ожесточённой, что просто не могла привести ни к каким позитивным последствиям.
Как никакая борьба и никогда.
Но и родителей этих я тоже понимаю.
Разруха, голод, война, сталинские репрессии, доставшиеся им во время их становления, подсказывали им лишь один метод воздействия — бороться. А пропагандистская машина того времени поддакивала, подкидывала и даже подмахивала, в духе: цель оправдывает средства. Их (наших родителей) самих убивали, вели на смерть, оставляли подыхать в блокадном Ленинграде, уводили в газовые камеры в Германию с этими бесчеловечными лозунгами, за которые Германия держала ответ перед всей Европой по окончании войны, а России всё так и недосуг.
Нет, Оля, наркотики не расширяют сознание.
Наркотики, как и любой дурман, в том числе, алкоголь, изменяют сознание.
Но не всякое изменение является обязательно расширением.
И если 17-летнему подростку может казаться так, то уже через несколько лет он должен осознавать истинное положение вещей. Но для этого необходимо иметь СВЕЖУЮ голову. «Гениальность прозрений» наркомана очевидна лишь ему самому и только на время действия наркотика. Это не голословное утверждение невежды — я сам писал стихи под кайфом, а потом читал их на свежую голову. Ничего гениального в них не было. Без наркотиков я писал стихи лучше.
Сознание не гармошка, его нельзя лихо растягивать и сжимать, когда мимо проходят девки.
Расширение сознания — не переживание, не циклический процесс. Здесь нет дороги назад и каждый шаг вперёд безальтернативен, ибо оставшийся позади перестаёт существовать.
Наркотики — не вознесение вверх в тёплые облачные пары, а падение вниз, в мерзлоту, в лёд.
На пути самоопределения подросток сталкивается с двумя противоположно направленными моделями поведения: с одной стороны, ему необходимо выделяться из толпы сверстников, а с другой, выделяться не настолько сильно, чтобы подростковое общество не перестало идентифицировать его как своего. Наркотики, на мой взгляд, в нищем всем сразу — и духом, и материей, советском реализме, как раз и стали тем медиатором, который слил концы этого противоречия в монолитное единство. В силу возрастных особенностей и благодаря борцам с наркоманией, мы и представить себе не могли, что принимая наркотики мы могли стать наркоманами. А когда некоторые из нас ими становились, было уже непоправимо поздно для всех: для них самих, для нас, пытавшихся им помочь, для родителей, пытавшихся их любить и для ментов, пытавшихся с ними бороться. Сегодня мы знаем — наркоманами становятся лишь 20%, это люди с генетической предрасположенностью к зависимостям.
Про таких финны говорят: сумма пороков — константа.
Если они не старчиваются, то спиваются, сыгрываются или сьябываются.
Они не знают меры, и в этом их отличие от других. Сегодня мы наблюдаем людей, которых лишают родительских прав, потому что они не могут оторваться от интернета, чтобы накормить своих детей. Маниям не требуются определённые раз и навсегда инструменты, подходит всё, что можно делать без меры.
Лёша Сибилев, был одним из таких. Лёшины родители, хоть и были творческими людьми, но не теми, которые могли бы котироваться в среде ленинградских детей-снобов. Мама, бывшая актриса, конферансье, но к моменту нашего пубертата уже работавшая начальником смены вневедомственной охраны какого-то большого предприятия, не то «Светланы», не то «ЛОМО». А папа… В конце войны его назначили комендантом какого-то небольшого немецкого города. Он разыскал там целую кучу довоенных американских фильмов, погрузил их в вагон и властью коменданта отправил в Союз. Поскольку Лёшин отец не слишком задумался о результатах своего поступка, то поехал он гораздо дальше, чем рассчитывал — прямым ходом в Сибирь. Отсидев, остался там работать в местной филармонии, где и познакомился с Лёшиной мамой. Нинель Алексеевна рассказывала, что он сильно пил. Однажды даже заснул пьяный в снегу, отморозил пальцы не то рук, не то ног, а может, того и другого.
Может именно с этим папиным «хобби» было связано то, что мы с Лёшей , убегая из школы, просиживали целыми днями в «Кинематографе», где демонстрировали американские фильмы 30-х годов.
Кто знает, может быть именно те, которые «увёл» из Германии Лёшин папа.
Нам было хорошо вместе: Лёша любил кино, я не любил школу.
Лёшиной маме не нравилось пьянство мужа, она взяла Лёшу в охапку и сбежала от благоверного к маме, в Ленинград. Мама хотела для Лёши самого лучшего, поэтому отдала его в специализированную английскую школу. Жили они бедно, поэтому ни спортивных, ни музыкальных или художественных школ Лёша не посещал. Хотя и талантов к этому особенно не проявлял. Зато в школе он учился всегда хорошо. Кроме мамы и престарелой бабушки, был у Лёши ещё один «родственник» — чужой дедушка Владимирцев, композитор и джазмен 30-х, живший в соседнем доме. Благодаря ему, Лёша часто отдыхал в Доме творчества композиторов в Комарово, вместе с настоящими детьми и внуками ленинградских композиторов. Лёша их всех знал, но ни с кем из них не общался. По той же причине снобизма творческой публики страны Советов.
Мы с Лёшей подружились как-то сразу и всерьёз. На несколько следующих лет он стал мне даже ближе родного брата. Мы проводили вместе, практически всё время, свободное ото сна, и расставались лишь летом, когда планы наших родителей нарушали нашу дружбу. Лёша знал о проблемах своего отца и когда ему было 13 как-то сказал мне: «Я никогда не буду ни пить, ни курить».
Мы все начали курить в одно время: встретившись после летних каникул после 7-го класса, мы с Лёшей достали из кармана каждый свои сигареты и закурили. На мой изумлённый взгляд Лёша ответил: «Ну ладно, курить я буду, но пить точно никогда не буду»! На следующее лето мы находим Лёшу в трудовом лагере в Астрахани, куда всех нас обманом затащили комсомольцы. Лёша ест пирожок с капустой, запивая его тёплой водкой из фарфоровой чашки. Нас, 14-летних подростков, тогда ещё тошнило от одного вида водки, мы пили дешёвое креплёное вино, а Лёша мог запросто вот так, как чай, лакать её в жару. Поскольку в этом возрасте я уже попробовал наркотики, то Лёше не оставалось ничего другого, как сказать однажды: «Ну ладно, курить и пить я буду, но наркотики принимать точно никогда не буду»!
И вот тут мы подошли к тому, ради чего я начал писать весь этот текст. Я не помню, был ли именно я тем человеком, который «инициировал» Лёшу в наркотики, но с большой вероятностью именно так. Я много делал глупостей, особенно в молодости, но, как мне кажется, ни одной непростительной.
Почти ни одной.
Кроме этой.
Мне кажется, что именно я упустил Лёшу.
Он снится мне. Не таким, каким он был после четырёх отсидок, с двумя рядами железных, цвета золота, зубов, с затравленным взглядом и бредовыми идеями ехать в интернат к дочери, устроиться там учителем, «а что, я ведь был хорош в математике».
Действительно, был хорош.
И в географии тоже…
Он снится мне таким, каким он был, когда мы пробовали, не голубые ли мы.
Выяснилось, что нет.
Целоваться нам не понравилось и как-то не возбуждало держаться за гениталии друг друга.
Однажды мне приснился сон не с ним, а с Нинелью Алексеевной, его мамой. Она курила «Беломор», на картонном мундштуке оставались следы её помады, и в клубы дыма она тихо сказала: «Почему же ты не спас Лёшу»?
А как спасти человека от наркотиков?
На это способен только он сам.
Я устроил Лёшу на работу. К друзьям. Естественно, объяснил им ситуацию.
Лёша исчез после первого заказа за наличку. Друзья позвонили мне, отрапортовали.
Может, на эти деньги он и купил свою последнюю дозу…
Легенда гласит, что когда его тряхануло, он, якобы, сказал, чтобы «Скорую» не вызывали, потому что за «Скорой» — новый срок.
Рассказывал мне это наш одноклассник, который хоронил Лёшу, но человек далёкий от наркотиков.
Передознувшийся опиумом не философствует.
Он лежит тихо и синеет.
И вызывать или не вызывать — вопрос не его, а тех, кто его окружает. Видимо, женщине с которой Лёша жил тогда, было удобнее не вызывать…
Хотя, как правило, наркоты договариваются заранее о плане действий, если тряханёт.
И Лёша знал об этом….
Однажды в молодости мы встретились утром у него дома. Они (он и большой, застенчивый парень, который занимал почти всё пространство маленькой Лёшиной комнаты) только приехали из садоводств. Пока Лёша варил на кухне бинты, мы пытались наладить разговор с большим парнем. Он что-то говорил о князе Мышкине, о мессии, и вообще о романе, но мне было неинтересно его слушать.
Наконец, появился Лёша, мы вмазались все трое.
Большому парню — меньше всех.
Тем не менее, он вдруг начал ложиться, заняв всё свободное место на полу, и стал синеть. «Скорую» мы, естественно, не вызвали по тем же причинам, но навалились на него и стали дружно делать ему искусственное дыхание. Я давил ему дискретно на грудь, Лёша вдыхал жизнь в его рот.
Под кайфом работалось хорошо…
Большого парня мы откачали. Про «Идиота» он больше не говорил. И вообще долго не говорил, а лишь хлопал глазами и испускал какие-то нечленораздельные звуки.
Наверное, в Лёшиной жизни это был лишь один из случаев, в моей — единственный.
Я пошёл домой пешком.
Хотелось проветриться…

Я написал почти весь текст четыре года назад, сразу как прочитал книгу.
Но закончить Лёшину историю сразу не смог. Потребовалось время…
В общем, я против термина «инициация» и даже вздрагиваю, когда читаю его в твоей, Оля, книге.
Вступление в трясину нельзя называть инициацией.